Антон Успенский

в числе других продуктов

(отредактированный вариант статьи опубликован в "Новом мире искусства" № 3, 2007)

«Не забывай, в числе других продуктов, побольше кушать овощей и фруктов!» – рифмованный девиз, среди прочих (начинавшихся на все буквы алфавита) входивший в наглядную агитацию спортзала Академии Художеств, когда я учился на искусствоведа. Это было уникальное место, где гипотетическим спортсменам предназначалась штанга с фанерными блинами, обитыми жестью. Зал был хронически пуст, – не то, что столовая – собственно, речь заведена о продуктах.

Мне нравилось приезжать в Академию к открытию столовки, где утром варили кашу. Сквозь теплое слепое метро, сквозь забинтованные снежком линии Васильевского, сквозь толстые тугие двери академических коридоров, – я спешил навстречу каше. Тяжелая фаянсовая тарелка, легкая алюминиевая ложка, пар от стоячей лавы, густеющей в виде манки, пшенки или овсянки. С этого момента утро становилось добрым, кобальтовый день расклеивал ресницы, за переплетом обретал резкость румянцевский садик, на стенах столовой – курсовые в техниках альфреско и сграффито, цветов и фактур разных каш.

1990-е годы – эпоха агрессивных продуктовых перемен, эскалации сознания едока от продуктов как сырья и ресурсов к продуктам как эмблемам и фетишам. Позади талоны на развесную крупу и сахар, впереди рекламные календарики и купоны в пачках чая и банках кофе. В начале эпохи ели сытное или вкусное, в конце – модное или полезное. Работы Ольги и Александра Флоренских сделаны в промежуточное время середины нэповских девяностых. Было в академиях такое определение художественной индивидуальности – «пропустить через себя» – здесь оно уместно в любом смысле. С одной стороны, это – уютный, деклассированный, митьковский опыт антигосударственного застолья. С другой – наследие бубнововалетцев, воспоминание московских-машковских хлебов посредством частной пробы, индивидуального изобилия. С третьей – личные аппетиты, беспринципность русской гастрономической широты и долготы, на которых совместимы все продукты, поскольку обильно запиваются. Чаем (как там, у Андрея Белого: «смотри, ишь, разахастый чаевич!»), кофе, кефиром, соком и лимонадом, судя по ассортименту названий натюрмортов. А что до главного русского напитка, так его к продуктам не отнести – вкуса в нем нет, только идеальная менделеевская пропорция.

Так что все равно получается проект «русский продукт», готовый войти в Музей Вильгельма Винтера, где лубочный ученый немец простакам диковины показывает – эвона, какое диво-дивное, еда заморская, угощенье царское. Русский раскидистый дастархан уживается с линнеевской систематизацией кефирных крышечек благодаря языку живописания, которым с косноязычием неофита и азартом дегустатора составляется продуктовая хроника будней. Подобно самодеятельным художникам, Александр Флоренский влюбляется в содержимое стандартной авоськи, напитывая его суггестивными калориями изголодавшегося взгляда, словно вырвавшегося наконец-то из опустошения сданной посуды, из лабиринта тарных ящиков, из сумерек оберточной бумаги.

Демон Кармадон, при всех своих инфернальных возможностях, материализовал в 1972-ом следующий выбор: «давно уж засохшая и в черных критических точках корейка из железнодорожного буфета и из того же, видно, буфета две порции шпрот на блюдечках с локомотивами» ¹ . Не стесненный реалиями гость Земли даже в разгуле оставался привержен меню привокзальных кафе: ликер «Северное сияние», яйца вкрутую, селедки в ломтях. В не человеческом, заразительном аппетите, с которым поглощались нехитрые закуски, отсутствует желудочный комфорт («на шпроты, удовлетворившие компанию, ушел улов двух сейнеров»), это комфорт экзистенции, память тела об уюте и тепле, передых среди бесконечного русского путешествия. Лучшее из которых – дурачком на печке-кормилице с рыбой-фишкой, фаршированной тремя желаниями, – завтрака, обеда и ужина.

Есть продукты глубокого залегания, с мифотворческой и судьбоносной сущностью – яблоки эллинов, манна иудеев, сало украинцев, колбаса русских. Колбаса – знак полноценной жизни, планка качества, символ советского продовольствия. Насыщает не ее поглощение, а ее присутствие, пребывание, дление. На квази-гербе позднесоветской Москвы в исполнении Вячеслава Сысоева всадник поражал распростертого колбасного змея-искусителя с жирком на эллипсоидном срезе, что позже гениально воплотил в бронзе самый продуктивный скульптор страны. Советский народ признавал в колбасе не содержание (процент целлюлозы), но – форму – «колбаса и являет собой тот фосфоресцирующий, субстанционально обманчивый фаллос, посредством которого партия осуществляет свое прокламированное единство с народом» ² – радикальный образ соцарта. Мой знакомый художник мечтал о колбасном грибе, который, подобно популярному в то время грибу чайному, постоянно подрастал бы в трехлитровой банке как залог его пищевой беспечности. «Колбаса ресторанная» – таким сверхъестественным эпитетом одна искренняя хозяйка награждала свою любимую собаку, изначально созданную по мотивам болонки. Сленговое «колбаситься» означает стремиться на профанном уровне к изменению содержания при сохранении формы, искать наполнения для черева, что, конечно же, чревато. Век тому назад именно колбаса, в русском произношении этого слова, вошла в изобретенный экуменический язык эсперанто.

Ольга Флоренская иллюстрирует знаменитую писательницу Елену Молоховец, в невесомой технике декупажа собирает канонический пасхальный стол. Калорийнейшее праздничное кондитерство, монументы имперской трапезы уплощаются до двухмерных цветных контуров, разбираются на листочки, подобные тем рецептам, что из отрывного календаря, либо переписанные вручную, весело сыпались из лохматых кухонных тетрадок советских домохозяек. Поднятые встречным сквозняком времени, они склеивают обратный монтаж: готовка, с готового снимается платье-обертка, распарывается (бечевка гусиного корсета выталкивает наливные), разделяется на детали кроя, которые прирастают к прорехам альбома «Практические основы кулинарного искусства». Лишь мелькнули изюму синяго и миндалю , и – улетел молоховец, как семитичный ископаемый жук.

Распалось кухонное королевство, не столь пресловутые путеводители по которому начинались от бульонов – желтых, красных и белых, и заканчивались детективами с надутыми воздухом поросятами. Колдовская книга стала Красной, где устаревшими словами выведены заклинания о редкоземельном сырье, об огранке философского камня вкуса. Прогресс для очага означает смену алхимии с агрегатными таинствами первоэлементов на арифметику упражнений для микроволновки. Сколько подлинной жизни во фразе: «готовую бабу переложить на подушку и все время, пока она не остынет, перекатывать осторожно из стороны на сторону» и, каким чучелком, против этого – купленная ром-баба или кулич – пасочка детская, песочная. Какая дистанция: от кефира Ильи Мечникова, обретенного как эликсир от фенолов на пути к ювенильному морю, до егозливых линеек продуктов-плацебо с псевдо-балканскими кличками йогуртер и фруктер.

Порченая упаковка – как треснувшее зеркальце – знак старости, нездоровья, безденежья. Все знают, что продукт, лишенный формы, – страшен, потому он должен не увиденным проскочить в другую упаковку – наше тело, для чего служат трубочки, саше и фантики. Содержание останется незримо, поскольку приравнено к тонким материям, и мы покупаем не продукты, а семейные радости, эротические моменты, фрагменты добра и чуда. Выбор товара эмблематичен, он маркирует едока. Идеальный продукт хранится вечно и содержит в себе абсолютную ценность, например, бессмертие. Поэтому упакован как смерть Кощеева.

1) Владимир Орлов. Альтист Данилов. 2) Игорь Клех. Колбаса как политическая величина.