Антон Успенский

Самоломность

(отредактированный вариант статьи опубликован в "ДИ" № 5, 2010)

– Вот мерзопакость! Опять об Пушкина! – каждый раз по-хармсовски восклицаю я, собираясь писать о современном отечественном искусстве. Не получается у меня пробраться к теплому еще телу contemporary art, не споткнувшись и не попытавшись переступить через корпулентность русской литературы. Сразу же и оскоромился – «contemporary art»! А что делать, с какими терминами работать? Выбор небогат – между вялым оползнем «современное искусство» и тощей пайкой «совриск». Начинаю с этой тирады, потому что очень многое, а зачастую и все определяется сегодня в искусстве именем, именованием, самоименованием.

У М. Л. Гаспарова читаю: «А в словосочетания «дискурс власти», «филологический дискурс», «эротический дискурс» и пр. я стал подставлять вместо «дискурс» слово «разговорщина» – и смысл оказался вполне удовлетворительный. Мой сосед задал вопрос в Интернете: что такое дискурс? Самый понятный ответ начинался : «Дискурс – это, точнее всего сказать, базар…»» ¹. И действительно, если заменить «спектакулярность» на «казовость», не получим ли мы, благодаря языковой укорененности, еще и приращение смыслов через всхожесть и плодовитость родного слова? А выразительная в своей определенности «двуснастность» дает серьезную фору археологически-диагностическому «гермафродитизм»… Пушкин имел право на выстраданный пафос: «Сокровищем родного слова / (Заметят важные умы) / для лепетации чужого / безумно пренебрегли мы». Поймите правильно: я не сторонник переучета профессиональных терминов, тем более меня не увлекли важные умы с их шишковско-солженицынскими амбициями переустройства отечества через топонимические реформы. Я стараюсь проявить маршрут, обозначенный в словах – как от печки русского языка мы пляшем (в процессе «лепетации») куда подальше, в сторону от доморощенного уюта и кухонных запахов к непротопленным углам и холодным евроокнам, за которыми – все тот же затянувшийся, доставшийся нам на вырост русский пейзаж.

В последней трети ХХ века произошло переосмысление концептов «язык», «текст», «дискурс» и других в процессе расширения сферы их применения и использования, в том числе, в визуальных искусствах. Поправка на нашу логозависимость и эмоциональность дала, в частности, вариант русского концептуализма – «московский романтический» (определение Б. Гройса). Мы давно были рассказчиками-слушателями и расширительное понимание невербальных видов искусств как текста далось нам нисколько не затруднительно, а с азартной легкостью и упоением. Постмодернистская игра с кирпичиками образов стала для нас игрой со словами. Во мне окрепло подозрение, что главный художник в России никем другим, кроме как писателем (чаще получается – литератором), быть не может, да и не должен. И художники, зачастую неотрефлексированно, под видом картин, объектов, инсталляций, акций и видеоарта сочиняют нечто романоподобное, наслаждаясь нарративом, в котором – всем известно – восхитительное множество знаковых слоев и уровней их прочтения. Любой текст (даже совсем голый) появляется со свитой контекстов и подтекстов, слипшихся в палимпсест. Это же наше любимое развлечение – вербальный шведский стол, где все западные деликатесы вместе, и дорогой «суггестии» сколько хочешь, и «дефиниции» под любыми соусами, и «аллюзии» сверкающими горками, и интеллектуальных подходов – неограниченное число. За таким столом самое место поженить их европейскость с нашей азиатчиной, и совместить наконец-то фуршет с катарсисом.

Отечественного изобразителя, словно неофита, всегда подчиняла себе обаятельная сила нарративной составляющей, и зачастую сразу в масштабе не рассказа – романа. В обязанность искусству вменялось дидактическое повествование, картина и скульптура, сбитая с панталыку успехами русской словесности, должна была «нечто поведать миру» и грешила как назидательностью, так и краснобайством. Западные изящные стили, пройдя нашу художническую таможню, как правило, с любопытством разбираются и собираются заново с русской смекалкой, уже в нашей комплектации щедро дополняясь какими-нибудь неподъемными тульскими подковками (от русского земляного импрессионизма и сезаннизма до инфантильного акционизма и активизма). Плясать «аглицкая штучка» перестает, но воображение поражает, особенно в сравнении с импортным оригиналом. Насколько возможно, при отечественной традиции шлифовать и оттачивать слово, вдруг перейти к полировке поверхностей и выделке форм? Воскрешение слова – это по профилю нашей формальной школы (не в художественной традиции, а в литераторской – Опоязовской), а вот воскрешение формы, как минимум, – из программы школы Баухауза. И самое формальное русское явление – супрематизм – до сих пор гипнотизирует всех беспримерными возможностями прочтений-толкований и опровержениями прочтений-толкований. Предельная скупость и самовластность формы «Черного квадрата» оказалась идеальной мишенью для неиссякаемых критических и художнических атак. Актуально и клеймо формализма, родившееся в менторских 1930-х – до сих пор, нет, да и аукнется в художественных спорах (в дискурсах), бросая нелепую тень на категорию формального, т.е. дословно – воспевающего форму, искусства.

Неустроенность и неуютность российских пространств, обращение к дороге как к лекарству от неприкаянности (переводимо ли это слово?), когда по-прежнему «путь далек лежит», не дает прижиться, укорениться здесь форме, загоняя ее степным ветром поближе к европейским теснотам, либо оставляя прорастать под щедрым солнцем Азии. Сколько было обстоятельных разговоров о том, что в России кризис пространственной скульптуры оправдан главной препоной монументалки советского времени – рамками идеологического ценза. Однако, один из самых свободных и самых «формальных» скульпторов – Эрнст Неизвестный, записывая свою беседу с Генри Муром, проанализировал: он делает отверстия в своих скульптурах, впуская туда пространство, а я – потому что у меня «была дыра в голове» (т.е. тяжелое военное ранение). Говоря высоким слогом, с одной стороны сошлись среда и объем, а с другой – почва и судьба. Вот и русская философия утверждает устами Н. Бердяева: гений формы – не русский гений. Формальная составляющая произведения – авторская составляющая, скрепляющая личностью автора идеологию и физиологию. И трудно не согласиться с М. Бахтиным, в утверждении, что автор произведения «находится в том невыделимом моменте его, где содержание и форма неразрывно сливаются, и больше всего мы ощущаем его присутствие в форме»².

Хрестоматийная работа Э. Булатова «Не прислоняться» – еще и о том, что прикосновение к чистой изобразительности в условиях российской ментальности требует преодоления логоцентрических границ. А сколько смежных соцартистских и концептуальных работ возникло на тему переписывания, перевода, транскрибирования и привязки к кириллице западных стереотипических, брендовых, обезличенных имен? Или, напротив, какое магнетическое впечатление должны производить на носителя иного языка коммунальные документы И. Кабакова: шаманские, заклинательные, глоссолальные, безначально-бесконечные тексты, собранные в таблицы и схемы, структурирующие и мумифицирующие живую жизнь…

О синдроме «проекта» в современном искусстве и о литературности отечественных проектов «ДИ» уже писал несколько лет назад³ . Тогда я отмечал, что через поколение после бума бумажной архитектуры пришел черед «бумажной живописи». Например, по петербургской арт-сцене тихо проплыл симптоматичный проект «Написанная картина» – художники делают описание (пером по бумаге) своей не существующей картины и эти тексты в факсимильном воспроизведении составляют каталог выставки без картин. Сегодня подоспела фаза социального активизма и стимулированного левачества, выросшая на том же, извечном литературном прожектерстве. При всей аттрактивности и панковой «отвязанности» социальных акций молодых активистов, мне видится их неизбежная привязка к обсценному ли, нормативному ли, но – необычайно всхожему русскому слову (похоже, оно – единственное, что пока еще регулярно дает урожай в наших палестинах).

При таком избытке пространства нам всегда не хватает времени, вероятно, это связано, но зато мы, как никто, умеем годить. Российские пространства дают возможность потеряться целым поколениям, что они и делают, проводя время в спорах – кто из них более потерянное? Вот эта перекличка и подменяет диалог отцов и детей, а одной из главных тем русского художника остается наследование и наследство. Тургеневский Базаров говорит про себя: «самоломаный» – аналог Selfmademan (сам себя выстроивший), только с непоправимой русской поправкой, когда «ломать – не строить».

«Современное искусство в России переживает радости гламуризации, общественное высказывание дефицитно, не говоря уже о значимом общественном высказывании» – диагностирует Г. Ревзин в одной из последних статей. И такие дефицитные послания или мессаджи приходят к нам как письмо, а не как посылка – выстраивается линейно-содержательный, а не объемно-формальный образ. Не зря все же на выставку «Русский леттризм» в 2009-ом пригласили группу «Война», которые, чем дальше, тем сильней заставляют усомниться в их художественном левом радикализме (идет смещение в сторону какого-то «активизма выходного дня»). Последняя акция, традиционно оформленная для масс-медиа лексикографом А. Плуцером-Сарно, включала в себя узнаваемый набор провокационных жестов и детабуирующих заявок. Мне, однако, главным событием показалось не вторичное рождение куриной тушки, вынесенной из супермаркета в «польском кошельке», а рождение слова, сложившегося на мониторах видеонаблюдения магазина. Четыре группы участников одновременно показали в объектив видеокамер несколько написанных на картонках букв, сложившихся в слово «безблядность». Кажется, это прилюдное групповое словообразование и было главным событием в художественной суете, устроенной среди цивилизованного торжища. Известно, что слово у нас дорогого стоит, ведь даже Ф. М. Достоевский гордился тем, что, помимо великих романов, ему принадлежит честь введения в современный литературный язык слова «стушеваться».

Левый фланг – копирайтеры романа Чернышевского, мастера протезных дел, военнообязанные – все те, у кого в сочетании «социальное высказывание» нагрузка перешла на «высказывание» – кто бы из них отказался по-базаровски «дать жесткача» и так стильно ответить на вопрос старшего поколения: «– Вы, стало быть, искусства не признаете? – Искусство наживать деньги, или нет более геморроя!»?

1.Гаспаров М.Л. Записи и выписки. / 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 132. 2.Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук / Эстетика словесного творчества. Изд. 2-е, М., 1986. С. 382–383. 3.Успенский А. / Авангард сегодня – это проект. ДИ, 2006, № 2