Антон Успенский

Волошинская Полинезия

(отредактированный вариант текста опубликован в литературно-художественном журнале для молодежи "Утро", 2005)

– В общих чертах, конечно. Статьи в "Аполлоне", акварели, кудри (руками Цветаевой), профиль на Кара-Даге. Паломническое отношение к Кок-Тебелю всех там бывших и туда стремящихся. Пляж, разобранный на строительство и подмененный "не той" галькой. Пожалуй, всё.

Уже малолюдный и еще холодный феодосийский поезд – конец сентября. Одеял пока нет, выдают китайские покрывала с иероглифами. Соседки к утру накрылись свободными матрацами, дыхание стало бледным паром. Первый украинский восход обнаружил за стеклами вагона желто-белые локоны трав. Иней. От пограничной станции прочесывают состав офени. – Носки, колготки детские! Между собой: "Кривой Рог – он хоть короткий, но полный". С кавказским акцентом: "Конфеты воруем, дешево продаем!".

Устраиваясь на постой, отмечаешь свою еще континентальную нервозность. Хозяева, чудные флегматики, лениво беспокоятся: "Сыровато у нас". С южным равнодушием-радушием поясняют: "Будете кого водить – мы никогда не против". Напрочь отказываюсь водить. Сочувствуют: "Вас кто-нибудь обидел?".

Год назад Дому Волошина отметили столетие. Сделали новую набережную, вечерами подсвечивают фасад всеми оттенками анилиновой гаммы. На сам Дом это, как и всё прошедшее за сотню лет, не повлияло. Музей закрывается на обед. Экскурсовод задержался и без него не могут отпереть верхний этаж, там капризный замок. Пробуют открыть, предлагают тебе, берешь ключ и понимаешь – родной, волошинский. Замок не меняли. Не говоря о рамах, половицах и остальном. От музея хорошо виден склон с тропой. К могиле. Дом стоит по центру бухты, на мысах – профиль и погребальный холм. Взбирающиеся туда, согласно изустной традиции, несут с собой камни. Часто гальки-записки: "Здесь были крутые парни", "Спаси и сохрани", "Волошин, помоги мне в бизнесе".

По выходным на пустеющий пляж рядом с Домом приезжают аборигены. Притертые группы, коллективы. Быстро раздеваются, купаются, наливают. Слышится начало добродушного тоста: "Не знаю, кто такой был Волошин, но предлагаю выпить за нас, пенсионеров…". Пляж бывает общий, писательский, нудистский и дикий. Границ не видно. Отдыхающий в костюме-двойке засыпает над разворотом газеты. Издалека виднеется крупный заголовок "Гостью разрезали на 17 кусков". Нудистка прячет лицо от солнца под брошюрой. Обложка – "Науки разума". В 9 утра по ненаселенному еще берегу ходит голый, бородатый, намазанный серой глиной человек и со вкусом распевает "Лучинушку".

Во всем – конец сезона. Мангалы заполнились пеплом так, что на шампуры надевают лишь некрупные куски мяса. Сквозь камни пляжа, сообразно нечаянному севу, выпустили по паре зеленых ушек бахчевые. В летних кинотеатрах "Пираты карибских морей" уступили место для встреч избирателей с кандидатами. На рынке появились осенние саженцы. Например, береза "русская красавица".

Пастернак грезил "нанять пролетку за шесть гривен". Здесь сторгуешься до Феодосии за три гривны. Называют их, как и ушедшие купоны, рублями. Из уроков украинского понравилась реклама, где обещали "10 000 захоплюючих подарункiв". Русский язык стесывается местным говором как прибоем. Даже конференция врачей названа не так сухо: "По проблемам в здоровье жителей поселка".

Карманный масштаб Кара-Дага. За час успеваешь обойти половину бухт, гор, долин, в чьих названиях торжествует зоо-, антропо- и прочий неуемный морфизм. Неутолимое желание сравнения ради анимации каменных силуэтов. Львы, слоны, лягушки, идущие монахи и они же – Петька с Василь Иванычем. Хребет Сюрю-Кая обезличили найденным профилем Пушкина. Тут же прилагаются стихи о том, как поэт "мимо проплывал на паруснике белом". Текст гида плещется на уровне моря коллективного отдыхающего сознания. С приливами пенистого юмора и лирическими отливами.

На вымирающей ночной набережной обнаруживает себя по-феллиниевски страшный праздник. Пустой бетонный загон с высокими решетками, где в черноте бьются резкие звуки и цветные вспышки. Чуть позже туда втягиваются местные силуэты. Дискотека ведь только по пятницам-субботам.

В татарском кафе никого, кроме меня. Официантки и кухарки садятся у круглого столика, в центр ставят блюдо семечек. Сообща припоминают, что происходит в любимых сериалах. – Та, которая в строгом костюме, всегда на дорогой машине ездила, уже замуж вышла? … Он с тех пор стал называть ее "Жануарией". Ты, говорит, черная и толстая и тоже повариха!

Крайнее жилье в бухте – спрятанная в кустах палатка и невидимое хозяйство при ней. Снизу, от линии прибоя, заметен плетеный забор с окошком из целлофана и натоптанные тропки. Там живут "Адам и Ева". В гости к ним приходят загорающие в нудистском районе пляжа и бомжеватые романтики. Отшельники купаются в любую погоду, мило дополняя пейзаж пятнами своих загорелых фигур. Издали напоминают картинки из "Золотого века", вблизи бронзовый загар их тел оказывается изрядно побит солнцем и насекомыми. По вечерам "Адам" сидит на тротуаре около бильярдной. Продает "опилки тангутского можжевельника по 10 коп." и деревянные странности. Тут же шлифует наждачкой свои диковины, волосы склеены солью, на чреслах – материя цвета падалицы абрикоса. Купил у него загогулину. Скинул цену, говорю: "спасибо". – Спаси Господи.

В ранних акварелях Волошина цельности мешает насильственная стилизация, особенно заметная в рисунке деревьев. Эдакая Киммерия, увиденная столичным жителем, читающим "Мир Искусства". Становится ясным, отчего Волошин оставил пленэрную практику: состояния пейзажа в его зрелых работах неорганичны, неестественны для реального Крыма. Схожие природные картины проносятся в утренние и вечерние не часы – минуты, мелькают при смене погод. Основное же днем – бесцветье, вылинявшее небо, дыры теней. Ночью – слепота и рельефные, царапающие глаз звезды. Гоген также отвергал натурный свет, не вглядывался в тени, берег свое цветовое видение.

В Доме Волошина помещалось столько людей, что объяснить такое возможно лишь пятью измерениями этого пространства. Подобное совершалось несколько позже в берлиозовской квартире, занятой невероятными посетителями для проведения бала. До сих пор, кажется, нет тех, кто был бы обижен или недоволен посещением Дома и Кок-Тебеля. При этом сам Волошин жил в собственном, приоткрытом гостям, метафизическом пространстве. Это помогает понять, как ему удавалось прятать белых и красных поочередно одних от других в небольшом доме. Даже когда знали из прошлого опыта, где конкретно искать, найти не могли. Ни разу. И хозяин дома при обысках был всегда совершенно, естественно спокоен.

Он жил и умер в личном Крыму. Делал и дарил рисунки этого мира, объясняя, где именно он живет. От дома до домины – дуга бухты. Центр, откуда проведена дуга, куда смотрит профиль из трассовых пород, где-то в море. Там возникают волны, приобретая от столкновения с сушей форму дуги. Там идут, спотыкаясь о волны, гриновские персонажи. Там невозможно поставить точку. Зрения Максимилиана Волошина.