Антон Успенский

Чюрлёнис и Рерих. Волошин.

(отредактированный вариант текста опубликован в журнале "НоМИ", 2005, № 4)

Я вообще не верю ни в какие конференции, пакты, лиги, речи, юбилеи и апофеозы. Александр Бенуа

деревья

О Микалоюсе-Константинасе Чюрлёнисе нередко отзывались как о дилетанте. Когда такое мнение высказал Максимилиан Волошин, с ним стал пикироваться Александр Бенуа. Он заявил, что и Бога можно назвать дилетантом, ввиду отсутствия у того какого-либо опыта по мироустройству. Вероятно, последней репликой спора стал тот же дилетант – слово, завершающее посмертную статью Бенуа о Волошине, правда, заключено оно в ненужные, ввиду сказанного выше, кавычки.

Чувство национального даже для молодого Николая Рериха было столь велико, что не умещалось в пространствах и временах одной страны. Дать почву духу, назвать земной адрес посланий и посланников представлялось возможным в синтезе опробованных наук: археологии, истории, философии. Картины представали частью Плана, в простых словах проявлялись заглавные буквы.

В 1923 году в Париже Рерихи получили по почте посылку, содержащую древнейшую реликвию Востока – Чинтамани, или «Мыслящий Камень». По преданию, этот Камень, представляющий собой фрагмент метеорита, обладает мощным энергетическим зарядом, активизирующим духовно-творческое начало человека, а также способным очищать и насыщать энергоинформационным содержанием пространство Земли на огромных расстояниях. Этот Камень сопровождал Рерихов в их Трансгималайской экспедиции. Помимо его прочих загадочных функций, он, согласно легенде, играл роль своеобразного терафима¹, облегчающего его носителям осуществление духовно-телепатической связи с Учителями. Камень вызывал духовную жажду.

В летних походах по крымским горам Максимилиан Волошин держал во рту камень – он отбивал жажду. «Но не жажду общения» – удостоверяет Марина Цветаева. Волошин сам стал закладным камнем созданной страны, виденной ранее как бесплотная архаика в картинах Константина Богаевского. Современниками замечено, что материка в нем было гораздо больше, чем моря, часть крымского берега которого он теперь уже сто лет как закрепил. Собственным профилем из трассовых пород с одного края бухты и могилой на холме с другого края.

В ранних акварелях Волошина цельности мешает насильственная стилизация, особенно заметная в рисунке деревьев. Некая Киммерия, увиденная столичным жителем, читателем «Мира Искусства». Становится ясным, отчего Волошин оставил пленэрную практику: состояния пейзажа в его зрелых работах неорганичны, неестественны для реального Крыма. Схожие природные картины проносятся в утренние и вечерние не часы – минуты, мелькают при смене погод. Основное же днем – бесцветье, вылинявшее небо, дыры теней. Ночью – слепота и рельефные, царапающие глаз звезды. Гоген также отвергал натурный свет, не вглядывался в тени, берег свое цветовое видение.

Мстислав Добужинский обладал высокой восприимчивостью к художественному языку, синестетическая выразительность работ Чюрлёниса сразу была им оценена. Он, в отсутствие смущенного автора, демонстрировал в 1908г. его сонаты петербургским «мирискусникам». Способность к другому способу повествования, национальная закрепленность в земле, широта и свобода пограничной образности были очевидными достоинствами литовского художника. Иная, самобытная лексика пластического высказывания («главное, что все оригинально, черт знает, всё из себя») очаровала опытных стилизаторов.

Чуткий к изменению языка, позже, в 1920-е Добужинский обыгрывал новые слова, например слово «пока», которое стало применяться тогда вместо «до свидания». «Он неуклюже совал руку Александру Бенуа и, угрожающе посматривая, произносил жестким деревянным голосом «Пока»»². Авторская интонация, с которой передавались пластические истории Чюрлениса, а не экзотика фольклора, была важна для Добужинского. Определенность высказывания, найденная Чюрленисом к 1909 году, претила Сомову: «…ближе земле сделались – в этом году ваши картины более понятны». Неизъяснимая истина ценилась дороже. Тогда Петербург уже затянуло поволокой эзотерики, мистики; повсеместно занимались салонным столоверчением, пользовали себя шаманизмом придворного лекаря Бадмаева, прозревали в диком хлыстовстве бич божий.

дома

Надмирность задач Рериха соблазняла современников возможностями тактического вмешательства и потомков спекуляцией толкованиями. Трансгималайская экспедиция, восхитившая результатами своей работы весь научный мир и легшая в основу книги «Алтай–Гималаи», была в середине 1990-х представлена не научным предприятием, а военным походом, целью которого было свержение законного правительства Тибета и установление на его территории коммунистического режима. Причем сам Рерих, согласно версии, преображался как новый Далай-лама.

Николай Рерих предполагал обрести конкретную географию как плато великих идей, чей избыток торопил поиск. Его остановили мелкие чиновники, тибетская бюрократия. Сэр Чарльз Бэлл не случайно в своем тибетском словаре приводит варианты фраз: «Не лгите», «Опять не лгите», «Не лгите, иначе вас высекут». Коренной тибетец, житель берегов Брахмапутры, говорит: «Пелинги (иностранцы) тем лучше, что не лгут, а наши все лгут». Притом всегда лицемерно прибавляется: «Мы религиозные люди» – и следуют высшие клятвы тремя жемчужинами. Преувеличение доходит до той степени, что образованный лама утверждает, что Тибет никогда не был под властью Китая, а, наоборот, был покровителем его. Жалкая глинобитная хижина называется в документе тибетскими чиновниками «величественным снежным дворцом». Рерих как искатель оказался крупнее искомого – той Шамбалы, которую невозможно было обнаружить в горних высях.

Несколькими годами позже по Тибету путешествовал Александр Яковлев. Виртуозный рисовальщик искал новые, экзотические сюжеты. Его поездка была по западному результативна, деньги, вложенные в предприятие германским автомобильным концерном, не пропали – громадные полотна, рисованные по собственным фотографиям с помощью учеников, успешно продавались.

Рост Чюрлёниса шел по вертикали, площадь и характер опоры не позволяли ему разрабатывать горизонтальные пласты. Эндемические особенности были его преимуществом и ограничением. Насыщенность петербургской жизни, ускоряя художественный метаболизм творца-одиночки, вычерпывала его физические и психические ресурсы. Чюрлёнис, по мнению Скрябина, «слишком призрачен, в нем нет настоящей силы, он не хочет, чтобы его сон стал реальностью». В каменном городе он, как Дерсу Узала, чутьем выискивал следы тех, кто был знаком ему в прежней, естественной жизни, и бродил с королевой Юрате вокруг янтарного дворца.

Бенуа принимал акварели Волошина как «…идеальные декорации, в которых под нагромождением облаков и среди пугающих скал могли бы разыгрываться пленительные легендарные небылицы»³. В сослагательном наклонении не было необходимости. Поэт материализовал въявь свой «внутренний Крым», бесконечно увеличив энергетическую емкость заурядной местности. Обескураживающе ясно описывал стихами и дарил рисунки этого мира, объясняя, где именно он живет, куда приглашает гостей. В Доме Волошина помещалось столько людей, что объяснить такое возможно лишь пятью измерениями этого интерьера. Подобное совершалось несколько позже в берлиозовской квартире, занятой невероятными посетителями для проведения бала. До сих пор, кажется, нет тех, кто был бы обижен или недоволен посещением Дома и Коктебеля . При этом сам Волошин жил в собственном, приоткрытом гостям, метафизическом пространстве. Это помогает понять, как ему удавалось прятать белых и красных поочередно одних от других в небольшом доме. Даже когда знали из прошлого опыта, где конкретно искать, найти не могли. Ни разу. И хозяин дома при обысках был всегда совершенно, естественно спокоен.

Н.К.Рерих. Держательница мира (Камень несущая). 1937

дети

Начало ХХ века породило учителей, не обретших учеников. Возникала союзность духовного родства, общность ментального содействия, сплетенье дионисийского накала. Либо передавался ремесленный маневр, навык работы, система приемов. Традиции ученического наследования не возникало, опыт замыкался в пределах одного поколения, время несказанно быстро обновлялось.

Почти все работы Чюрлёниса могут служить иллюстрациями к «Тайной доктрине» Елены Блаватской. Но будь они только иллюстрациями, они бы смогли устареть. Национальная память Чюрлениса была ему заменой художнических идеологий, русские же авторы следовали лишь декоративной форме (Билибин в графике, К. Маковский в живописи, Ропет в архитектуре), избежав возможных обвинений в великоросском направлении сюжета.

Художники всегда помнят, что Чюрлёнис также выдающийся композитор; среди литераторов востребована его живопись, более ста поэтов выводили свои творческие темы из мотивов картин; музыковеды пишут о рельефе басовых линий и оркестровке цвета его музыки. Наследие приобрело такую метафизическую форму, в которой уместно пользоваться подобием лифта, перемещаясь по этажам. И достраивание, естественно, также происходит, согласуясь с европейской, готической вертикалью.

Русская башня Вячеслава Иванова, районированный западный символ, казалась высокой в сравнении с местными горизонтами, затянувшимся пейзажем. Иванов не согласился с синтезом музыки и живописи у Чюрлёниса, свой вариант целокупности он даст позже, экуменически объединив в себе православную и католическую церкви. Творчество Чюрлёниса было показателем просвещенности советской интеллигенции; так, подытоживая прошлые достижения, Михаил Жванецкий ставит серьезную личную планку: «…а я уже тогда знал, кто такой Чюрлёнис». До символизма можно было дотянуться: на выходные съездить в музей в Друскининкай и потом поставить вялую репродукцию за стекло книжного шкафа.

Живая этика Рериха не масштабна обиходным запросам. Чаще обращаются к деталям, растаскивают эзотерический такелаж. «Куда все же делся камень?» – подобные вопросы показывают, что оазис света используется в качестве санатория по профилю энергетической дистрофии. Отдельные картины Рериха редко оценивают, о них опасаются просто говорить «нравится», зато обращаются сразу ко всему наследию, ввиду чего запасаются оборудованием для духовного подъема и скучнеют лицами. В «Криптограммах Востока» Елена Рерих приводит поговорку-назидание: «Уважая деда, не пьют из его чаши».

Наибольшей мистификацией Волошина считается Черубина де Габриак, выпорхнувшая из учительницы Дмитриевой. Однако в Коктебеле наслоились не только вулканические породы и биографии квартирантов. Побережье стало мифически обоснованной территорией, со следами чудес местного святого. Волошинская метеостанция в течение века обеспечивает этот край земли собственной погодой, превратив его в крупнейший обитаемый терафим авторской работы.

1) Терафимами в эзотерике именуются предметы с наслоенной на них психической энергией. 2) Чудакова М.О. Поэтика Михаила Зощенко. М.: Наука, 1979. С.111. 3) Книга о Н.К. Рерихе. Александр Бенуа размышляет. М., Сов. художник. 1968. С. 238.